Космологический портал безопасности

«Мне нужна хорошая история и хорошая компания»

– Олег, а вы действительно так не любите давать интервью?

– Действительно. Терпеть не могу. Потому что... Мы уже разговариваем? А. Почему же. Я охотно даю интервью, вдруг попадется интересный собеседник, спрашивайте, я постараюсь быть максимально честен.

– Мы со странного вопроса начнем. Вот «Цитадель» Михалкова – она могла быть прекрасным фильмом. Если бы там был один эпизод – ваше с ним возвращение на дачу, – и потом вот этот кусок с увязшей машиной, когда солдаты толкают ее и засыпают. Полтора часа, камерная история, отлично было бы.

– Да из «Цитадели» могло получиться несколько отличных фильмов. Если бы сократить «Предстояние» – а возможно, избавиться от него вовсе – и развить до конца одну линию. Потому что сценарий был – роман в новеллах. И, не поверите, это был очень хороший сценарий. Он мне страшно понравился. Я потому и согласился на воскрешение Мити, потому что кино – оно же любую условность может, да? Если мне сценарий не нравится, я все-таки стараюсь воздерживаться. Иное дело, что собственная работа мне нравится очень редко, то есть я могу понять, профессионально я отработал или нет. И только. А вышло что-то сверх нормы или нет...

Когда снимали первых «Утомленных», мне казалось, что все обыкновенно. И когда Михалков мне в Лондон позвонил, серьезно сказав, – «Имей в виду, это лучшая твоя роль», – я совершенно ему не поверил. Леонтьев там ему помогал на съемках – и он мне после нашей сцены с Дапкунайте, грубо говоря, в кустах, сказал тоже: ну, это... А что «это»? Я, когда брался за эту историю, совершенно ею не горел – на то режиссер, чтобы все видеть заранее. Когда Михалков мне пересказывал сценарий, он нарочно засучивал рукав и говорил: «Вот! Видишь мурашки?» – мурашки так по нему и бежали, когда он это излагал. А по мне не бежали абсолютно. Мне тогда – и даже теперь – гораздо больше нравился сценарий «Грибоедов» Адабашьяна с Ибрагимбековым, тоже в новеллах, напечатанный, но так и не поставленный.

Я Михалкову верю почти абсолютно, до сих пор. Еще и потому, что он не заставляет меня читать свои подробнейшие экспликации и позволяет играть без репетиций. Я ненавижу репетировать. У меня всегда получается только с первого раза – или не получается ни с какого. В репетиции все тратится. Пусть уж лучше Михалков мне показывает точки и говорит: ну, дальше как знаешь.

– Кстати! Почему у вас там, в «Цитадели», все время Митю сопровождает белая бабочка?

– Наверное, чтобы я мог ее прихлопнуть: бах!

– А это зачем?

– Понятия не имею. Наверное, для красоты.

«Ничего себе мальчик в 52 года!»

– Есть такая формула в критике: Меньшиков – крупный актер, не нашедший крупного режиссера. Вы согласны?

– Нет, конечно. Как я могу соглашаться, что я крупный актер?

– Вслух не можете?

– И про себя не могу, насчет режиссера тоже. Я довольно уютно чувствую себя без своего постоянного режиссера, с теми, кого Бог послал. Наверное, я хотел бы поработать со Стрелером. Наверное, теоретически я хотел бы сыграть у Феллини. Но они всегда были где-то, шли своими путями, не пересекаясь со мной. И я теперь думаю: к лучшему. Постоянно зависеть от кого-то одного, ходить с ним в связке...

– Но, смотрите, какой успех вам принес «Калигула» с Фоменко! Может, надо было и дальше...

– Друзья мои, где – дальше? Кто был тогда Фоменко? Это сейчас все знают – гений. А тогда он ходил из театра в театр, предлагал, еще и не везде выслушивали его. Я был у него восьмой или девятый Калигула. Своей площадки не было. Нам негде было бы работать, и он вовсе не горел желанием дальше ставить только со мной, хотя всему, что я умею, научил меня в театре он. А в кино – Михалков и Балаян.

– Но вам не обидно, что в какой-то момент вы из амплуа блестящего мальчика так и не перепрыгнули в трагические роли, что «Калигула» не имел продолжения?

– Почему, он имел: был Нижинский, был Есенин, в кино не сказать, чтобы сплошной Костик... Но мне обидно обратное: я заканчивал институт как комический актер. Играл Миловзорова. Водевильные роли. Вот это мне страшно обидно, что я недоиграл. Мне хочется оперетту сыграть, например.

– Но вообще амплуа меняется у вас?

– Ребята, что такое амплуа? Это не основные роли, не количественное их большинство. Это человеческая ваша сущность, которая заставляет к тебе прислушаться. Это личность, которую в тебе чувствуют, личность, имеющая право что-то зрительному залу сказать. И если ты достреливаешь до десятого ряда, попадаешь в зрителя – то благодаря этому своему типажу, о котором, что обидно, сам почти никогда не имеешь понятия. Он виден только со стороны.

Нонна Мордюкова какое имела амплуа? Она была трагическая Родина-мать, а была комическая жуткая управдомша, а была мелодраматическая крестьянка из «Родни», и за всем этим стоял огромный женский ум, который и заставлял к ней прислушиваться. Она говорила: нет ума – порядка нема. И кого бы она ни играла, ее слушали благодаря этому внутреннему опыту, который зрители улавливали.

– Хорошо, кто тогда этот ваш внутренний Меньшиков, который заставляет себя слушать?

– Не знаю и думать не хочу.

– Может быть, блестящий мальчик, у которого все получилось?

– Ничего себе мальчик в пятьдесят два года.

– Вы, кстати, не думали, почему так: актеры, начиная с блестящих мальчиков, почти всегда потом в возрастных ролях играют довольно противных типов? Начинает он как солнечный, обаятельный, а потом почти всегда зверь или конформист...

– Да где ж у меня звери? Но вообще – да, такая закономерность есть: в молодости он Костик, в зрелости он Митя из НКВД или того похлеще. Ну, наверное, потому, что наш народ инстинктивно не доверяет блеску. Если ты в юности блещешь, значит, есть в тебе поверхностность, или пустота, или ты классово чужд. Но если совсем серьезно – много вы видели людей, которые сохранили бы весь этот блеск и плеск? Большинство либо встраивается в систему, либо разрушает себя и гибнет. У Козакова перед смертью была идея сделать сиквел «Покровских ворот», он меня пытался этим зажечь, я не понимал: что за радость смотреть на Костика десять лет спустя? Что от него останется? Вообще сиквел не люблю как идею.

А к возрастным ролям я присматриваюсь, почему же нет. Я сейчас сыграл тренера Тарасова в  «Легенде №17», выйдет в апреле, это риск – ведь каким мы все помним Тарасова? Ему будто никогда не было меньше сорока. Потом Фамусова мне предложили – интересного можно Фамусова сделать, умного, хитрого, не хуже Чацкого... Кстати, понял. Понял! Знаете, почему блестящие мальчики вырождаются в злодеев? Потому что мало положительных возрастных ролей, особенно в России. Сильно портится человек к старости, жизнь такая.

«Мерзавцы – они такие мерзавцы»

– Вот сыграли вы в «Статском советнике»...

– Эту роль как раз не люблю совершенно, при самом добром отношении к Филиппу Янковскому. Там нечего играть, только глаза расширять. Фандорин у Акунина – самый служебный персонаж.

– Но вопрос-то дельный поставлен. Почему в России все приличные люди идут в оппозицию, а мерзавцы – на государственную службу? У вас есть ответ?

– Понимаете, труднее всего сформулировать очевидные вещи. Ну а шли бы они в оппозицию – лучше было бы? Я не могу ничего сказать, кроме того, что мерзавцы – они такие мерзавцы... их не переделаешь... пусть идут во власть, как в отстойник, благо она далеко от жизни... Но ведь они идут НЕ во власть, вот в чем штука. Да. Вот это я попробую сформулировать, хотя выйдет почти наверняка банальность. Во власть, высшую, от которой что-то зависит, человек чаще всего попадает случайно, и это еще спасение. Либо по наследству, как при монархии, либо случаем, фартом, знакомством – в общем, в высшую власть еще можно попасть наудачу. А мерзавцы – они идут в челядь. Это совсем другое, промежуточный слой. И они туда идут не потому, что им присуща жажда власти. Жажда власти – это Наполеон, Макиавелли, великие проекты. А у этих совсем другое – восторг допущенности, восторг корыта! Вот это слой мерзавцев: ликование от того, что допустили! Они туда идут не от властолюбия, а ровно наоборот – от раболепия.

– Существует особая российская – советская – актерская школа?

– Нет. Существует особый русский тип артиста, со страстью относящегося к обучению, сделавшего себя... Но это, впрочем, везде. Лично я очень многому научился, глядя на Герберта фон Караяна.

– Странно учиться у него актерскому мастерству.

– А вы присмотритесь. Это гипноз чистый. Он, знаете, в немецко-фашистской молодости пару раз сильно подмахнул Гитлеру. Вступил в НСДАП. Геббельс его хвалил, статьи о нем писал. И вот у него после войны концерт в Штатах, и музыканты не встали. Представляете? – он идет топ-топ к пульту, и ни звука аплодисментов, ни единого вставшего оркестранта! А дирижирует он Девятую Бетховена. И после того как он продирижировал – в зале рев, в оркестре овация. На такое посмотришь – многому научишься.

– А нет у вас ощущения, что и вас могут заставить пару раз подмахнуть? Руководитель театра, должность такая...

– Не-а. Не могут. Как только у меня возникает ситуация «или-или» – всё, пошел. Я сюда не рвался. Я вообще уже несколько раз собирался уходить. Другое дело, что я люблю конкретно этот театр, и если бы вы сейчас спросили: вот, есть возможность прямо тут же уйти и сбросить с себя все это, уйдешь? – я ответил бы: останусь. Я не верю в театр-семью, и мне, в общем, не нужен театр-семья, потому что семья – это еще и скандалы; я хочу, чтобы тут просто была хорошая обстановка. Но если мне потребуется ради этого как-то изгибаться и во что-то целовать – я уйду, у меня это недолго.

– Простите, что спрашиваем, но ваш конфликт с Догилевой разрешился как-то?

– У меня нет конфликта с Догилевой. У нее есть конфликт со мной, это очень жаль. Мы нормально общались до моего назначения в театр. После назначения не говорили ни разу. Потом она приносит заявление об уходе. Потом я читаю о себе всю эту ахинею, что я ее выдавил из театра... Это все очень противно и неприятно. Звонить и выяснять отношения я не буду.

«Бендер и Митя – оба воскресли после бритвы»

– Говорят, у человека в жизни набирается не больше пяти, хорошо, если шести часов полного счастья. Вы помните какие-то такие вспышки?

– Помню, конечно... Но как я вам это расскажу? Будет хвастовство. Когда я вышел на сцену театра «Глобус» в Лондоне, а там восторженный рев, когда нашего «Есенина» ходили смотреть Аль Пачино и Лайза Миннелли, когда Джулия Ормонд в «Цирюльнике» мне сказала при знакомстве: «Так ты ТОТ парень?!» – да, это было счастье. А личные моменты пусть будут при мне.

– Почему, по-вашему, ваш Бендер так обруган? Ведь сейчас пересмотреть – не самая плохая картина...

– Не самая, но делать, по-хорошему, должен был Машков. Он обожает роман, и у меня он всегда в ушах, и все мы его наизусть знали, – а режиссер, Ульяна Шилкина, его любила недостаточно. В результате все сделано правильно, а огня нет. Бендер в «Теленке» – ведь это совсем другой человек, нежели в «Стульях». Он же воскрес, как Митя в «Утомленных», и тоже будучи порезан бритвой! Так что это трагический материал в комических обстоятельствах, мог серьезный стык получиться. Но он, правда, еще и вышел не вовремя.

– Почему нет современной драматургии?

– Да она есть, просто мы ей внушили, что ее нет, вот она и сидит тихо, варится в собственном соку. Какая разница, в каких декорациях происходит «Гамлет»? Что, сегодня не порвалась связь времен? Еще как! Просто, чтобы это сделать, надо вроде Шекспира стоять на очень сильной позиции, видеть эти времена с отдельной высокой точки – но это возможно. Стоит подняться над, а не гнаться за, – будет драматургия.

– Олег, важный личный вопрос напоследок. Женатая жизнь сильно отличается от холостой?

– Очень сильно. После сорока понимаешь, что надо быть женатым. Надо, чтобы тебе было перед кем и за кого отвечать. От кого зависеть. Перед кем быть свиньей.

– Вас и жену не смущает, что вы настолько известней и, чего уж там, старше?

– Это главная трудность, наверное. Ее на многие роли не берут именно потому, что она жена Меньшикова.

– Неужели вы нажили столько врагов?

– Нет, просто – зачем связываться? Но пока справляемся. Если вас интересует, позвал ли я ее в театр – нет, не позвал.

– Вам много приходится играть дома и вообще в быту?

– Я жизнь положил на то, чтобы окружить себя людьми, с которыми этого не надо.

Источник.